Небоевые и непризнанные: самоубийства в украинской армии, о которых молчат

Это перевод статьи с сайта Украинской службы Би-би-си. Оригинал на украинском языке можно прочитать здесь.

Материал содержит деликатные подробности и упоминания самоубийств. Некоторые имена изменены из соображений безопасности.

Орест, сын Катерины, погиб в 2023 году на фронте под Часовым Яром, но не от вражеского огня. Он сам лишил себя жизни, таковы данные следствия. С тех пор Катерина мучается вопросом, почему и при каких обстоятельствах это произошло.

«Получается, это просто произошло — закопали и всё. Я даже не знаю, куда мне идти и к кому обращаться», — говорит она.

Жизнь Катерины полна боли от утраты единственного сына. Важно отметить, что в соответствии с украинским законодательством, самоубийства классифицируются как «небоевые потери», что оставляет семьи таких военнослужащих без государственной поддержки и выплат.

В отличие от США, где суициды среди военных рассматриваются как связанные со службой, в Украине это не так. Там семьи погибших имеют право на помощь и почести, в то время как в Украине такие смерти остаются незамеченными.

«Нас словно разделили на категории, — говорит Катерина. — Одни погибли правильно, другие — неправильно».

Катерина не одна в своём горе. Официальной статистики по самоубийствам среди военных в Украине нет, власти говорят о единичных случаях, но правозащитники и семьи погибших уверены, что речь идет о сотнях таких трагедий.

Мы смогли найти трех женщин, чьи трагические истории остаются скрытыми за термином «небоевая потеря».

Их слезы тихие, их истории шепотом, но их горе — реальное и болезненное. Они хотят, чтобы их заметили, ведь каждая из них потеряла на войне самое дорогое — мужа или сына.

650 дней

Катерина каждый день пишет своему сыну Оресту.

«Сегодня 650-й день», — говорит она. Мы встретились в Ивано-Франковске. По просьбе женщины имена изменены. Она выбрала встречу в съемной квартире, чтобы никто не узнал ее.

На экране телефона она показывает фотографии Ореста — светловолосый юноша в военной форме и очках, с глубокими грустными глазами. Ему было 25 лет. С детства он был тихим и скромным, любил читать. После школы поступил на исторический факультет и мечтал заниматься наукой за границей.

В январе 2023 года Орест возвращался с собеседования, когда его остановил патруль ТЦК. Катерина говорит, что это был день, изменивший всю ее жизнь.

С рождения у него было плохое зрение: минус 7 и астигматизм. По словам Катерины, он проходил медкомиссии и был признан непригодным к службе.

«Он не прятался, был на учете. Ему не прислали повестку. Его просто поймали на улице. Я не ставила целью уберечь его от армии. Я говорила: он не видит. Что еще нужно?» — вспоминает она.

Катерина рассказывает, что в ТЦК его отправили на медкомиссию, признали годным и заставили подписать бумаги. Она утверждает, что его справку о непригодности порвали. В ТЦК это отрицают.

После этого началась служба, и Орест оказался под Часовым Яром, где он служил связистом. Катерина заметила изменения в его поведении — он стал замкнутым, сообщения от него были короткими.

«Он начал впадать в депрессию. Были дни, когда я мучилась, понимая, что ему плохо», — вспоминает Катерина.

Орест мало говорил о службе, только однажды отметил, что видел, как людей без подготовки бросали в бой. Проверить эту информацию невозможно.

Ситуация изменилась, когда Катерина получила звонок из ТЦК.

«Пришли двое, говорили о психологической поддержке. Я не сразу поняла. Сказали, что он „умер“. Не погиб, а „умер“. Самоубийство. Я не могла в это поверить», — рассказывает она.

Как она пережила первые дни после смерти сына — не помнит. Она носила его халат, единственную вещь, оставшуюся от Ореста. Когда она пришла в себя, начала изучать материалы следствия и заметила несоответствия.

В документах следствия указано, что Орест погиб от «самоповреждения путем выстрела».

«В одном документе написано „одиночный выстрел“, а в другом — „очередь“… Свидетелей не было. Это произошло на втором этаже. Они услышали выстрел, но объяснения одни и те же», — рассказывает Катерина, опасаясь, что её сына могли убить или довести до самоубийства.

«Я не могу сказать, что это было именно самоубийство или что это было спровоцировано. Человек оказался в условиях, совершенно не свойственных ему, с постоянной угрозой жизни», — объясняла женщина.

Катерину шокировало, что от государства она не получила никакой поддержки.

«Следователь позвонил через месяц и спросил, успокоилась ли я. Он сказал, что у меня нет никаких выплат, никаких перспектив. Ничего», — вспоминает она.

Сейчас её жизнь — это борьба за справедливость и память о сыне. Катерина стремится возобновить следствие: «Это о справедливости. У вас был ребенок, его отправили на войну, дали автомат. А затем привезли полуразложившееся тело и похоронили. Государство больше не участвует».

Катерина страдает от равнодушия окружающих, ведь она часто слышит осуждение в адрес военных, совершивших самоубийство, и их семей.

«Этот человек пережил ад. Как люди могут судить о том, что там происходило? Он не сбежал. Он не убил кого-то другого, он убил себя», — говорит она.

Слезы мешают ей говорить, а бессилие и усталость давят на её хрупкие плечи. Она благодарит нас за то, что выслушали её историю, и признается, что немногим может доверить свои переживания.

«Я не плачу на людях. Но я плачу каждый день», — говорит она тихо.

На обочине

«Ротация нам нужна, пацанам всем. Все устали, вареные уже. Сколько я натворил — это жесть. Если бы я сидел рядом с тобой…» — я смотрю видео, которое мне прислала Марьяна, жена другого погибшего военного.

На видео — её муж Анатолий. Его голос звучит ласково, с нотами усталости и тоски. Он записывает сообщение на фоне села под Бахмутом. Через некоторое время он покончит с собой в госпитале, куда попал после ранения.

Марьяна пригласила нас к себе в Бровары под Киевом, куда они переехали из Донбасса после начала конфликта в 2014 году.

«Он был порядочным человеком. Делал всё правильно, чтобы не навредить другим. Мы прожили вместе 25 лет», — говорит она, ее глаза светятся, когда она вспоминает о муже.

Когда началась большая война, Анатолий сразу пошел в ТЦК записываться добровольцем, он ходил туда шесть раз, пока ему не выдали повестку.

«Ему говорили: вам что, жить надоело? Идите домой», — вспоминает Марьяна. Она помнит, как решительно он был настроен: «Я понимала, когда он говорил: а кто, как не я? Пусть сын идет погибать? Кто еще пойдет? Я уж хоть пожил».

Через месяц после обучения на полигоне Анатолий уже был пулеметчиком под Бахмутом, где шли жестокие бои. Потери были огромные, бойцы падали от усталости. Вместо нескольких суток отдыха их могли бросить в бой в тот же день, рассказывает Марьяна.

Однажды муж рассказал, что в их подразделении за один выход погибли почти 50 человек, и их тела остались лежать в поле. Марьяна заметила изменения в поведении мужа — он стал более замкнутым.

«Я видела, как тяжело ему морально, он был добрым человеком. Смерть его товарищей очень его угнетала», — говорит она.

Ситуация ухудшилась, когда Анатолий попал в больницу в Чернигове после ранения. Марьяна рассказывает, что он начал путаться в реальности, ему казалось, что он в плену.

Однажды они поговорили по телефону, а вечером он перестал отвечать. На следующий день, когда Марьяна пришла его навестить, ей сообщили, что он покончил с собой.

«Я считаю, что он потерял связь с реальностью», — говорит Марьяна, у нее на глазах слезы. Анатолий, по её словам, был жизнелюбивым и имел много планов — построить дом, дождаться внуков.

«Я считаю, что война сломала его психику. Он очень разочаровался в командовании и в том, как все происходило», — добавляет она.

Марьяна узнала в ТЦК, что поскольку её муж считается самоубийцей, его не могут похоронить на военной аллее, и церемония памяти не будет.

«Я начала говорить: подождите, когда он был на передовой, он был полезен, а сейчас он — самоубийца? Это его жизнь, он сам так решил», — рассказывает она.

Марьяна сталкивается с осуждением и непониманием даже среди других жен погибших военных.

«Я вижу это осуждение. „Мой погиб как защитник, а твой — сам погиб“», — делится Марьяна, ее переполняет боль и чувство несправедливости.

«Меня страна просто выбросила на обочину. Я отдала мужа на защиту государства, но страна его у меня забрала. Я осталась одна», — говорит она.

По её словам, единственным местом, где она может получить поддержку, является онлайн-группа женщин, потерявших мужей из-за самоубийства. Они сейчас готовят петицию о пересмотре законов, чтобы добиться тех же прав, что и у других семей погибших военных.

«Потому что они не просто так это сделали. Я считаю, что это последствия ПТСР. Для меня мой муж герой. Я хочу, чтобы его запомнили как героя, несмотря на всё», — повторяет Марьяна.

«Моя война не завершилась»

«Один священник сказал мне, что я буду жить с этим всю свою жизнь», — делится Виктория, вспоминая о муже Андрее.

Чтобы встретиться с нами, она приехала из своего города во Львов. О том, что будет говорить с журналистами, не сказала даже сыну. Он против, так как боится осуждения.

Перед началом интервью Виктория предупреждает, что будет плакать. Мы согласны.

Ее Андрей пошел на фронт добровольцем, несмотря на врожденный порок сердца. Он добился, чтобы его приняли в ТЦК. В итоге его назначили водителем в разведывательное подразделение. Он успел участвовать в освобождении Херсона и провел зиму под Соледаром.

В июне 2023 года его подразделение находилось в Днепропетровской области, когда Виктория получила звонок из ТЦК.

«Мне сообщили, что он совершил самоубийство. Это был шок, я не могла понять, как такое произошло», — рассказывает Виктория.

«А потом начался дурдом», — вспоминает она.

«Такие причины смерти называют „небоевыми потерями“. Чтобы не резало слух. Я злюсь на всех. На всю систему, — её голос срывается на слезы. — Даже если он это сделал сам — он полтора года своей жизни отдал на защиту страны».

Тело мужа привезли только на десятый день. Во время опознания он был в военной форме, Виктории не разрешили осмотреть его тело, мол, прошло много времени. Лишь после похорон через знакомых она нашла адвоката, который изучил дело и нашел в нем противоречия.

Адвокат помог ей получить доступ к фотографиям из материалов следствия. У Виктории возникли сомнения: «Я сказала, что не верю в то, что произошло. На тех снимках видно, что тело переносили», — утверждает она.

Виктория винит себя за то, что в начале приняла версию следствия. «Наверное, я верила, что дело будет расследовано должным образом», — говорит она. Но когда появились сомнения, не могли ли её мужа убить, она добилась возобновления расследования через военную прокуратуру.

Адвокат предупредил, что этот путь будет долгим и непростым. Но Виктория не намерена отступать. Я спрашиваю её, о чем для неё эта борьба.

«Я не борюсь за деньги. Я борюсь за имя мужа. Я должна довести дело до конца. Он сам за себя уже не постоит, — объясняет она с тихой решимостью. — Моя война не завершилась».

Однако, по её словам, таких, как она, крайне мало, чтобы изменить систему.

Бог, государство, люди

Истории Катерины, Марьяны и Виктории — типичные. Их боль и борьба за правду отражают более широкую, системную проблему, о которой говорят военные, правозащитники и общественные активисты.

«На войне все верят в Бога. Не все верующие, но все верят, потому что есть надежда — на правду, на защиту», — говорит военный капеллан Борис Кутовой.

Мы встречаемся в одном из храмов в Днепре. Он много общается с солдатами на передовой и понимает, как близко они подходят к смерти. По его словам, капелланы часто становятся первыми, к кому обращаются военные, даже прежде психологов: «Священник пользуется большим доверием у воинов и может знать много о внутреннем состоянии военнослужащего». В целом, военные более подвержены психическим расстройствам и суицидам, чем гражданские.

«Человек с оружием находится в категории повышенного риска», — объясняет он, особенно это касается мобилизованных, которые часто менее подготовлены к стрессу, чем кадровые военные и могут иметь психические нарушения, не выявленные на медкомиссиях.

Капеллан говорит, что в его секторе было как минимум три случая самоубийств военных с начала полномасштабной войны. Для него это признак глубокого духовного и психологического кризиса, который система не может вовремя распознать и остановить.

«Одно самоубийство для меня — это слишком много. Это тяжелая цифра, потому что человеческая жизнь бесценна. Даже один случай — это сигнал о том, что мы не доработали», — говорит он.

Семьи погибших в результате самоубийств сталкиваются с дополнительной социальной проблемой.

«Мы все переживаем горе, но у людей, которые потеряли близких из-за самоубийства, это горе еще больше», — говорит Оксана Боркун, основательница сообщества украинских вдов «Маємо жити» (укр. «Мы обязаны жить» — Би-би-си).

Мы встречаемся на аллее славы в Ирпене, где висят портреты погибших военных. Оксана — вдова, её жених погиб на фронте три года назад. С тех пор она занимается правами семей погибших и отстаивает их интересы.

Жены военных, вероятно, совершивших самоубийство, сталкиваются с огромным общественным осуждением.

«Если совершил самоубийство, значит — не герой, его не отпевают, его фотографии не размещают на аллее памяти», — рассказывает она. Грустнее всего, что закон лишает семью государственной поддержки, оставляя их на произвол судьбы.

«Это военные люди, которые на службе. Это не гражданские, которые спят у себя дома, могут проводить время с семьями. Это люди в постоянном стрессе», — подчеркивает Оксана.

В их онлайн-сообществе вдов есть чат по небоевым потерям, где около 200 семей. Большинство не верят, что их родные совершили самоубийство. Оксана вспоминает случай, когда родным запретили открывать гроб, но когда они настояли, тело оказалось «синим от побоев». Эти семьи вынуждены искать правду, нанимая адвокатов и открывая расследования. Сообщество, возглавляемое Оксаной, борется за права женщин, готовит петиции и пытается привлечь внимание к этой табуированной теме.

Омбудсмен по правам военнослужащих Ольга Решетилова согласна с тем, что поддержка семей украинских военных, вероятно, совершивших суицид, сейчас недостаточна. Она отмечает, что статистически количество самоубийств среди военных пока не превышает уровень в обществе в целом.

«Я узнаю о таких случаях два-три раза в месяц», — говорит Решетилова. Но с каждым годом войны эти риски растут.

«Четвертый год идет война. Люди истощены. Они видели ад. Иногда они находятся в этом аду месяцы. Ясно, что даже самая крепкая психика не выдержит», — говорит она.

Омбудсмен подчеркивает, что война продолжается, и в будущем может быть больше таких случаев, с этим нужно работать.

Прежде всего, это предотвращение.

На бумаге система психологической помощи для военных работает хорошо: в каждой части должен быть заместитель по психологической поддержке. Но на практике это не так — штаты заполнены лишь частично, а специалистов не хватает.

Второе — право семьи погибшего на правду.

«Семьи не знают, что на самом деле произошло, они никому не верят», — объясняет омбудсмен.

«Среди известных случаев есть те, где самоубийство прикрывает убийство. Когда на линии боевого соприкосновения нет доступа для представителей командования, правоохранительных органов, все может случиться», — говорит Решетилова.

Если командиры первоначально склоняются к версии самоубийства, следствие часто подгоняет под эту гипотезу, что в первую очередь вредит семьям, оставляя их без ответов.

«В маленьких общинах самоубийство — это позор», — говорит Решетилова.

Поэтому команда омбудсмена работает над изменением практики: вводится обязательная фото- и видеофиксация с места предполагаемого самоубийства, а термин «самоубийство» заменяется на более нейтральный.

Однако, по её мнению, при компенсациях и почтении памяти погибших нужен индивидуальный подход. «Есть разница, когда суицид совершает новобранец и когда это делает боец, прошедший боевой путь», — подчеркивает она.

«Этот человек отдал свое ментальное здоровье, защищая государство», — говорит Ольга Решетилова. Поэтому такие семьи заслуживают поддержки, а военные — достойного почтения памяти.

Военный капеллан Борис Кутовой и защитница прав вдов Оксана Боркун не согласны. По их мнению, самоубийство — это следствие войны, и все такие погибшие военные должны получать должные почести, а их семьи — компенсации.

Несмотря на разногласия, все собеседники сходятся во мнении, что случаи самоубийств среди военных — это не частные трагедии, а проявление системных проблем, которые необходимо решать совместно с государством.

Однако самый сложный вызов ждет Украину после войны, когда вернется множество военнослужащих.

Психолог и военный журналист Себастьян Юнгер говорил, что современные ветераны готовы умереть за свою страну, но не знают, как жить за нее. Поэтому нужно готовить общество к их возвращению, объясняет Ольга Решетилова.

«Общество должно понимать, что те, кто еще три-четыре года назад были вашими соседями, прошли совсем другой путь… Чем теплее мы их примем, тем меньше будет трагедий, суицидов, наркомании, алкоголизма», — подчеркивает она.

В подготовке материала также принимали участие Кевин Макгрегор и Алексей Назарук. Автор иллюстраций — Маггерам Зейналов.